Сверчок в выгородке колонн,
осенним светом опоен,
свистит — проводом в вышине
высоких напряжений, не
гнушаясь пустоты без крыш,
где сам уже не засвистишь.
Замри, сверчок, потом опять
решись свистеть, решись играть,
крошить смятение умов,
прошить свечение холмов
над маслом глиняных полей
и кипарисовых аллей.
Он лаков, он остроголос;
в райке между сквозящих роз
слепой деталью витража,
в струе невидимой дрожа,
сверчок стрекочет, хоть убей,
под гомон блудных голубей.
Пройдет сентябрь и апрель,
и церемонная газель,
форель, рыбак; велосипед
прокатит, изгибая след,
и всадник, подбирая плащ,
к востоку протрусит, скорбящ,
подборщик под мышиный писк
солому закатает в диск,
этруски пронесут свой шлях
на кипарисах-остриях,
и дети Ромула (зер гут)
гуртом на Галлию пройдут.
Всё спит, куда ни посмотрю;
что снится арке, алтарю,
и музыканту-дурачку,
и замолчавшему сверчку,
колонне, розе и траве,
и свету в смутной голове?
И режиссер и сценарист
пройдут, и дым, и воздух чист,
туман, трава, и снег, и вновь,
как водится, пройдет любовь,
и оптом отданный свинец
накроет кровлю, наконец.
24.10.2009